Овидий - Письма с Понта

Публий Овидий Назон - Письма с Понта

Книга первая

I. Бруту

Публий Назон, давно в отдаленных Томах осевший,

С гетских глухих берегов шлет тебе эти стихи.

Если удастся тебе, приюти эти пришлые книжки.

Где-нибудь в доме твоем место для них отыщи.

Скованы страхом, они сторонятся общественных зданий,

Воображая, что я им этот путь преградил.

Сколько я им ни твержу: «Ваше слово нечестью не учит,

Ваш целомудренный стих вам отворит эту дверь!»,

Слушать они не хотят и к тебе с надеждой стремятся:

Ларов домашних покой им безопасней всего.

Спросишь: «Куда их деть, чтоб никто не остался в обиде?»

Пусть эти книги займут место забытых «Наук».

«Что им здесь делать?» — вопрос твой растерянный явственно слышу.

Их без вопросов прими — слово их чуждо любви.

Сразу тебе скажу: хоть нет печали в названье,

Не веселее они книг, что я прежде писал.

Ново названье одно, а суть неизменной осталась,

Но не скрываю имен тех, кому это пишу.

Вас испугают стихи, но от них никуда не укрыться,

И на порог ваш придет робкая Муза моя.

К прежним стихам приложи и эти: изгнанника детям

В город вход не закрыт, если закон соблюден.

Страхи напрасны: ведь Рим Антония книги читает, *

И под рукою у всех Брута ученейший труд.

Я не глупец, чтоб себя ставить в ряд с именами такими,

И никогда на богов не поднимал я меча.

Нет ни в одной из книг дурного о Цезаре слова,

Лишь восхваленья одни — хоть не просили меня.

Нет доверья ко мне — но ведь книги достойны доверья,

Имя создателя скрой, только стихи не гони.

Путь преграждает войне мироносная ветка оливы.

Имя несущего мир даст ли спасение мне?

Перед Энеем, отца на плечах из пожара несущим,

Как преданья гласят, сам расступился огонь.

Имя потомка его стихам да послужит порукой!

Явно весомей их груз ноши Энея простой.

Кто так бесчувствен и зол, что осмелится выгнать с порога

Пляшущего певца с вещей трещоткой в руке?

Кто подаянья лишит флейтиста, когда пред богиней —

Матерью вечных богов — дует он в рог извитой?

Нет, нечестий таких с незапамятных лет не бывало,

Есть у пророка всегда на пропитание грош.

Воля бессмертных богов наши души огнем наполняет.

Разве хоть кто-то дерзнет к ней оставаться глухим?

Видишь: не рог извитой, не фригийскую нежную флейту —

Ряд высочайших имен Юлиев рода несу.

Я призываю: толпа, расступись пред несущим святыни,

Не предо мной — перед ним, богом-владыкой, склонись

Пусть повелителя гнев был заслуженно мною изведан —

Это не значит, что он слушать не станет меня.

Помню, как бился в слезах пред Исидой, в лен облаченной,

Мучась сознаньем вины, тот, кто глумился над ней.

Помню, как человек, ослепленный за святотатство,

В голос кричал, что он кары такой заслужил.

Сладко богам лицезреть, как замысел их торжествует,

Видеть, как сотни людей славят могущество их.

Часто смягчают они наказанье и свет возвращают

Тем, кто свою вину понял во всей полноте.

Я раскаялся. Мне не откажут, быть может, в доверье.

Я раскаялся. Боль вечно терзает меня.

Мучит сознанье вины сильнее, чем горечь изгнанья.

Муки такие терпеть лучше, чем их заслужить.

Если бы сжалились боги — и он, всемогущий и зримый, —

Сняли бы кару с меня, вечной оставив вину.

Смерть вольна оборвать бесконечное это изгнанье,

Но совершенное мной смерть не вольна зачеркнуть.

Вот почему мой ум крушится и твердость теряет,

Будто весенний снег, талой бегущий водой.

Как изгрызает корабль невидимый червь-древоточец,

Как океанская соль камни утесов крошит,

Как изъязвляет вода зеркальную гладкость железа,

Как превращает в труху книги прожорливый жук —

Так беспрестанно грызет нутро мое червь беспокойства,

И до конца моих дней мне эти муки терпеть.

Боль не покинет меня, пока меня жизнь не покинет.

Тот, кто страданьем томим, раньше страданья умрет.

Помощи — если ее я достойным могу оказаться —

Мне приходится ждать лишь от всесильных богов.

Если от скифских стрел мне судьба разрешит удалиться,

Я ни о чем никогда больше не стану просить.

II. Фабию Максиму

Максим, славой своей родовую возвысивший славу

И благородством ума множащий имени блеск!

Чтобы родиться тебе, дано было Фабиев роду

Выжить в веках, вопреки доблестной смерти трехсот.

Спросишь, наверное, кто написал тебе это посланье,

Сразу захочешь узнать, кто обратился к тебе.

Как мне, несчастному, быть? Опасаюсь, что, имя услышав,

Все остальное прочтешь с ожесточеньем глухим.

Но не хочу скрывать, что письмо написано мною,

…………………………………

Знаю, что я заслужил наказанье еще тяжелее,

Но тяжелей, чем мое, вынести я бы не смог.

Здесь я отдан врагам, постоянным опасностям отдан,

Вместе с отчизной навек отнят покой у меня.

Жала вражеских стрел пропитаны ядом гадючьим,

Чтобы двоякую смерть каждая рана несла.

Всадники, вооружась, у стен испуганных рыщут —

Так же крадется волк к запертым овцам в хлеву.

Здесь, если лук тугой изогнут и жилою стянут,

Принято никогда не ослаблять тетиву.

В кровли вонзившись, торчат частоколом на хижинах стрел

И на воротах засов в прочность не верит свою.

Этого мало: нигде ни деревца нет, ни травинки,

И за ленивой зимой вновь наступает зима.

В схватке с моей судьбой, с холодами и стрелами в схватке

Здесь я вступил на порог вот уж четвертой зимы.

Плачу и плачу, пока мертвящее оцепененье

Грудь мою льдом не скует и не прервет моих слез.

Участь Ниобы легка: она хоть и видела ужас,

Но, превратившись в скалу, боли была лишена.

Легок и ваш, Гелиады, удел: вы оплакали брата,

Но молодого корой тополь печаль залечил.

Я бы хотел, да стать растением нет позволенья,

Я бы хотел, да нельзя стать равнодушной скалой.

Даже Медуза — явись она сейчас предо мною, —

Так и ушла бы ни с чем даже Медуза сама.

Должен я жить, чтобы вкус беды ощущать ежечасно,

Чтобы времени ход только усиливал боль.

Так никогда до конца не гибнет у Тития печень, *

Но вырастает опять, чтобы опять погибать.

Ночь приносит покой, облегчение чувствам дающий,

Всех погружает ночь в сон, исцеляющий боль.

Мне предлагают сны повторенье действительных бедствий,

Бодрствуют чувства мои, участь мою вороша.

То я вижу себя от стрел сарматских бегущим,

То для тяжелых оков руки дающим врагу.

Манит меня иногда сновидения сладкого образ:

Вижу крыши домов дальней отчизны моей,

Долго беседую я с любезными сердцу друзьями

И с дорогою женой тихий веду разговор.

Но, получив этот миг короткого, ложного счастья,

Вспомнив о лучших днях, с новою силой казнюсь.

День ли глядит на меня, живущего в горькой печали,

Ночь ли гонит своих заиндевелых коней,

Тают от мрачных забот мои оскудевшие силы,

Как поднесенный к огню новый податливый воск.

Часто зову я смерть, и часто у смерти прошу я,

Чтоб не достался мой прах чуждой сарматской земле.

Думая, сколь велика снисходительность Цезаря, верю:

Некогда ступит нога на берег мягче, чем здесь.

Но когда вижу, что мне нигде от судьбы не укрыться,

Падаю духом, и страх гасит надежду опять,

Я об одном лишь молю, на одно лишь надеяться смею:

Что разрешат мне терпеть бедствия в месте ином.

В этой просьбе моей от тебя содействия жду я;

Может быть, ты для меня скромность забудешь свою.

Максим, вступись за меня, красноречия римского мастер,

И под защиту прими трудное дело мое.

Выиграть мало надежд — но ты его выиграть можешь,

Если тронешь сердца речью о ссылке моей.

Знает Цезарь едва ль — хоть все божеству и открыто, —

Как тут все обстоит в этом унылом краю.

Дух высочайший его делами великими занят,

Не подобает ему в каждую мелочь вникать.

Времени нет у него и спросить, где находятся Томы

(Здешние геты и те знают едва ли о них),

Как живут племена язигов и диких сарматов,

Тавров, которые встарь чтили кровавый кумир. *

Что за народы идут и гонят коней быстроногих

По отвердевшей спине Истра, одетого льдом.

Большую часть людей заботы твои не волнуют

И не пугает твоя мощь, ослепительный Рим.

Мужество им дают тетива и стрелы в колчане,

Годный для долгих дорог, сильный, выносливый конь,

Навык в походах терпеть изнурительный голод и жажду,

Если в безводную степь враг оттеснит храбрецов.

Добрый принцепс меня даже в гневе сюда не послал бы,

Если б достаточно знал этот заброшенный край.

Вряд ли он был бы рад плененью любого из римлян,

Меньше всего — моему: сам он мне жизнь даровал.

Взмахом державной руки он мог бы предать меня смерти

Чтобы меня погубить, геты ему не нужны.

Если моя вина и тогда не грозила мне смертью,

Может быть, будет теперь он милосердней ко мне?

Он исполнил лишь то, к чему его сам я принудил,

Слабым был его гнев — большего я заслужил.

Я молю богов (справедливейший он между ними),

Чтобы на нашей земле Цезарь бессменно царил.

Власть его велика, и быть ей навеки великой,

100

Пусть переходит она к отпрыскам славным его!

Пред милосердным судьей (милосердье его мне знакомо)

Ты красноречьем своим просьбы мои поддержи.

Снятья вины не проси — проси безопаснее места,

Где бы я жил, не страшась ловких, коварных врагов,

105

Чтобы нечесаный гет мечом кровавым не отнял

Жизнь, которую мне видимый бог сохранил,

Чтобы, когда я умру, сошел я с миром в могилу,

Чтоб не давил меня гнет варварской Скифской земли,

Чтобы кости мои — изгнанника жалкие кости —

110

Конь фракийский не мог тяжким копытом топтать.

Чтобы — если смерть всех чувств не уносит бесследно —

Тень не пугала мою гета коварного тень.

Максим, такие слова могут доброго Цезаря тронуть,

Если сейчас они трогают сердце тебе.

115

Августа слух преклонить да заставит голос твой, Максим,

Ведь подсудимых не раз помощь спасала твоя,

Тронет искусная речь, исполненная сладкозвучья,

Сердце и ясный ум мужа, кто равен богам.

Ведь не Атрея тебе просить, не Теромедонта *

120

И не того, кто людей в корм лошадям отдавал.

Наш повелитель скуп на кары и щедр на награды.

Горько ему, если вдруг нужно суровость явить.

Он побеждал для того, чтоб потом пощадить побежденных.

Двери закрыл навсегда междоусобной войне.

125

Страхом расплаты он карает, а не расплатой,

Редко виновных разит молний палящим огнем.

Так попроси же его, посредником став между нами,

Чтоб разрешили мне жить ближе к родимой земле.

Я ли тебя не чтил, я ли не был гостем желанным,

130

И за одним столом я ли с тобой не сидел,

Я ль не привел Гименея к сердцам пламенеющим вашим,

Я ли песнь не слагал, славя ваш брачный союз?

Ты ли книги мои не хвалил, меня поощряя

(Я не имею в виду книг, погубивших меня)?

135

Мне ли ты сам не читал своих искусных писаний,

Мне ли ваш род не дал в дом дорогую жену?

Марция ценит ее и с самого раннего детства,

Знаю, ввела ее в круг близких наперсниц своих,

Как ее прежде к себе приблизила Цезаря тетка:

140

Коль они ценят ее, значит, достойна она.

Клавдии, если б ее хвалили они, не пришлось бы

Знаменья ждать от богов, чтобы молву заглушить. *

И о себе я скажу, что прожил жизнь безупречно,

Только последних лет лучше бы не вспоминать.

145

Что говорить обо мне? Не скрывай, отпираться не вздумай —

Стала моя жена тяжкой обузой тебе.

К вам припадает она и ваш алтарь обнимает —

По сердцу ведь божество каждый находит себе, —

Молит, чтоб речью своей ты доброго Цезаря тронул:

150

Прах ее мужа тогда к ней бы поближе лежал.

V. Котте Максиму

Если память жива о том, что мы были друзьями,

Максима просит Назон это письмо прочитать.

В этих строках не ищи примет моего дарованья,

Делая вид, будто ты бедствий не знаешь моих.

Праздность лишает сил, истощает ленивое тело,

В толще стоячей воды быстро заводится гниль.

Навык стихи сочинять мне был присущ, не скрываю,

Но от бездействия он дряхлым и немощным стал.

Верь мне, Максим, пишу то, что видишь сейчас пред собою,

Руку заставив писать только усильем ума.

Но для чего мне терять мои оскудевшие силы, —

Муза — зови не зови — к гетам тупым не идет.

Сам ты видишь, стихи лишь с большим трудом мне даются, —

Гладкости столько же в них, сколько в судьбе у меня.

Стоит мне их перечесть — самому становится стыдно,

Требует собственный суд многие строчки стереть.

Но исправлять не могу: этот труд тяжелей, чем писанье,

Силы мои уж не те, чтобы его одолеть.

Впору ли будет теперь мне браться за жесткий напильник

Или на суд вызывать каждое слово в строке?

Разве изменишь судьбу? Ведь с Гебром Ликc не сольется, *

Вечно будут льнуть кроны Афона к горам.

Душу нужно щадить, если в ней открытая рана;

Не запрягают вола, если он шею натер.

Думаешь, верю, что мне есть ради чего постараться,

Верю, что этот посев жатву сторицей отдаст?

Нет, ни один мой труд до сих пор не служил мне на пользу.

Не был бы он мне во вред — вот чего надо желать!

Так для чего я пишу? Ни мне, ни тебе непонятно,

Вместе с тобою ищу смысла в посланье моем.

«Что ни поэт — то безумец», — твердит народ не напрасно.

Разве я сам не служу лучшим примером тому?

Всходам моим на корню столько раз погибать приходилось

Я, не жалея сил, сею в бесплодный песок.

Видно, охота сильна предаваться привычным занятьям,

Тем, в чем искусна рука, время свое заполнять.

Даст гладиатор зарок никогда не вступать в поединок —

Но устремляется в бой, старые раны забыв.

Спасшийся чудом гребец клянется, что с морем расстался. —

Глядь, его лодка плывет там, где он прежде тонул.

Так постоянен и я в пристрастии к делу пустому

И, не желая того, прежним богиням служу.

Что мне делать? Нельзя предаваться медлительной лени:

Праздность нашим умам тленом и смертью грозит.

Мне не по вкусу всю ночь проводить в безудержном пьянстве

И не возьму ни за что в руки игральную кость.

Если я сну отдам, сколько нужно для отдыха телу,

Чем я заполнить смогу долгое время без сна?

Предков обычай забыть, стрелять из сарматского лука

И научиться тому, в чем здесь искусен любой?

Но недостаток сил не дает мне и этим развлечься:

Дух мой бодрей и сильней, чем ослабевшая плоть.

Сам рассуди, чем себя мне занять? Ведь дело полезней

Дел бесполезных моих вряд ли ты мне назовешь.

Но, предаваясь им, я несчастья свои забываю —

Даже такой урожай стоит затраты труда.

Гонит вас жажда похвал; все вниманье вы отдали Музам,

Чтоб знатоков похвалу вашим твореньям снискать.

Мне довольно того, что само собой написалось,

Нет причин у меня для кропотливых трудов.

Что за выгода мне оттачивать стих со стараньем?

Разве приходится ждать, чтоб похвалил его гет?

Смело могу сказать, не боясь показаться хвастливым:

Здесь, где волнуется Истр, я даровитее всех.

Там, где мне выпало жить, я довольствуюсь тем, что поэтом

Мне оставаться дано в непросвещенной толпе.

Славе моей для чего домогаться далекого Рима?

Римом да будет моим край, где теперь я живу.

Здешних подмостков моей опечаленной музе довольно —

Это угодно богам, этого я заслужил.

Я надеждой не льщусь, что книги мои одолеют

Путь, который не прост даже могучим ветрам.

Звезды иные у нас; небеса не такие, как в Риме, —

Смотрит Медведица здесь на неотесанный люд.

Верится мне с трудом, что эти земли и воды

Сможет в пути одолеть плод упражнений моих.

Если стихи прочтет, паче чаянья, Рим и похвалит,

Ясно, что эта хвала выгоды не принесет.

Были б на пользу тебе одобрение в жаркой Сиене *

Или хвала с берегов теплых индийский морей?

Может быть, ввысь воспарить? Пусть все до единой Плеяды

Станут меня восхвалять — что мне хвала эта даст?

Знаю, до вас не дойдут стихов посредственных строчки,

Слава покинула Рим вслед за увенчанным ей.

Вместе со славой и я погиб для вас безвозвратно.

Знаю, когда я умру, слова не скажете вы.

Книга третья

I. К жене

Море, чьи воды взмутил гребец Ясонов впервые,

Край, что доступен всегда снегу и диким врагам,

Будет ли время, когда в не столь опасное место,

В ссылку другую от вас сможет уехать Назон?

Или меж варваров мне суждено навеки остаться,

Здесь умереть и в тебя, почва понтийская, лечь?

Сказано будь не во зло, — довольно зла доставляет

Дикий сосед, что тебя топчет ретивым конем, —

Сказано будь не во зло, но ты в жестоком изгнанье

Самая худшая часть, злейшее бремя в беде.

Здесь не бывает весны, венком цветочным увитой.

Здесь не увидишь в полях голые плечи жнецов.

Осень в этих местах не приносит кистей винограда —

Холод безмерный всегда держится в этой земле.

Море оковано льдом, и в глубинах живущая рыба

Часто ходит в воде словно под крышей глухой.

Даже источники здесь дают соленую влагу, —

Сколько ни пей, от нее жажда сильнее томит.

Чахлых деревьев стволы возвышаются в поле открытом

Редко, и видом своим морю подобна земля.

Птиц голоса не слышны. Залетев из дальнего леса,

Разве что в море одна пробует горло смочить.

Только печально полынь в степи топорщится голой,

Горькая жатва ее этому месту под стать.

Тут же и страх, и враги, городским грозящие стенам,

И от летучей стрелы, ядом пропитанной, смерть.

Эта страна далеко лежит от всякой дороги,

Так что опасен сюда путь по воде и пешком.

Значит, не странно, что я мечтаю с этим покончить,

Что беспрестанно прошу ссылки в другую страну.

Более странно, что ты не подавлена этим, супруга,

И что несчастья мои ты переносишь без слез.

«Что же мне делать?» — твердишь. У меня ли спрашивать это —

Тотчас отыщешь ответ, если захочешь сама.

Мало просто хотеть — пожелай всем сердцем успеха,

Пусть попеченье о нем сон у тебя отобьет.

Многие, верно, хотят: ведь не так уж меня ненавидят,

Чтобы желать мне и здесь, в ссылке, покоя не знать.

Нужно всей грудью налечь, напрячься каждою жилкой,

День и ночь хлопотать нужно тебе за меня.

Пусть помогают друзья — но ты превзойди их заботой,

Первой за дело всегда браться должна ты, жена.

Важную роль отвожу я тебе своими стихами:

Верной жены образцом ты прослывешь из-за них.

Бойся его исказить, оправдай мои восхваленья,

Помни о том, что творишь дело свое для молвы.

Пусть я даже смолчу — молва будет сетовать громко,

Если заботой своей ты не поддержишь меня.

Участь моя на меня обратила вниманье народа,

Больше известности мне, чем до изгнанья, дала.

Тем знаменит Капаней, что спален был молнией бога,

Амфиарай — что землей был поглощен с лошадьми.

Если б Улисс не блуждал, он был бы меньше известен,

Громкой обязан молвой ране своей Филоктет.

Если средь этих имен и для скромного место найдется,

То и меня от других вдруг отличила беда.

Эти страницы тебе не дадут остаться безвестной:

С Косской Биттидой на них вровень прославлена ты.

Что бы ни делала ты, на тебя направлены взоры,

Верность твою подтвердит много известных людей.

Верь мне, когда я в стихах тебе похвалы расточаю,

Чем заслужила их ты, хочет читатель узнать.

Правда, людей большинство готово ценить добродетель.

Все же придраться к тебе многим захочется, верь!

Повода им не давай, чтобы зависть сказать не посмела:

«Выручить мужа в беде эта жена не спешит».

Раз уж я ослабел и тащить не в силах повозку,

Ты управляйся сама с нашим увечным ярмом.

Как на врача я смотрю на тебя, больной и бессильный,

Все еще тлеет во мне искрою жизнь, — помоги.

То, что я дал бы тебе, если б я из двоих был сильнейшим,

Ты, по сравненью со мной сильною став, возврати.

Этого требует брак, освященный взаимной любовью,

Этого требует твой дух благородный, жена!

Дому ты это должна, за которым числишься ныне,

Чтобы украсить его женскою честью своей.

Если примерной женой ты не будешь, то, как ни старайся,

Кто поверит, что ты с Марцией в дружбе была?

Я не дурной человек; благодарности я хоть немного,

Но заслужил от тебя, если по правде сказать.

Правда, за все, что я сделал тебе, ты мне платишь с лихвою,

Даже пристрастной молве не в чем тебя упрекнуть.

Только одно приложи к тому, что сделала прежде,

Все прилежанье свое в пользу мою обрати:

Ты добивайся, чтоб я в этой страшной стране не остался.

И предо мною ни в чем долг твой не будет хромать.

Знаю, что много прошу, — но просить за меня безопасно,

Пусть и откажут тебе — ты не рискуешь ничем.

И не сердись на меня, если я в стихах умоляю

Верной остаться себе, что начала — не бросать.

Храбрым полезен трубач. Словами вождь побуждает

Смело сражаться в бою самых отважных солдат.

Славишься верностью ты и прославлена будешь навеки,

Пусть же и доблесть твоя ей не уступит ни в чем.

Ты не должна за меня поднимать амазонок секиру,

Щит вырезной не должна слабой рукою держать.

Нужно молить божество не о том, чтобы стало мне другом,

Но лишь о том, чтобы свой гнев укротило оно.

Если же милости нет, то вызови милость слезами,

100

Этим скорей, чем другим, можно растрогать богов.

Хватит слез у тебя, — тому мои беды залогом:

Неиссякаемым стал брак наш источником слез.

Дело мое таково, что ты не можешь не плакать, —

Пусть это средство тебе наша судьба ниспошлет.

105

Если б тебе за спасенье мое надлежало погибнуть, —

След проложила тебе в этом Адмета жена.

Стала бы ровнею ты Пенелопе, стыдливым обманом

Остановить пожелай грубый напор женихов.

Если бы мужу вослед из жизни уйти захотела,

110

Тут Лаодамии тень путь указала б тебе.

Взять с Ифиады пример ты могла бы, когда бы решила

Тело живое свое ввергнуть в горящий костер.

Ты умирать не должна, не нужна тебе ткань Пенелопы, —

Просто с мольбою к жене Цезаря ты обратись,

115

К той, что блистает своей добродетелью, так что седая

Древность не может при ней славою век наш затмить.

К той, что Юноне равна чистотой, красотою — Венере,

К той, что одна изо всех в браке под стать божеству.

Что же дрожишь и поодаль стоишь? Не безбожную Прокну

120

И не Ээтову дочь нужно растрогать мольбой,

Не Данаиду смягчить, не жену Атрида, не Сциллу,

Что в сицилийских водах чревом страшит моряков,

Не Телегонову мать, что мужей изменяет обличья,

И не Медузу в узлах змееподобных волос, —

125

Женщину, выше всех жен, на которой судьба показала

Зрячей себя и сняла ложный упрек в слепоте,

Ту, которой светлей, исключая Цезаря только,

Нет, никого на земле с края до края ее.

Выбери время для просьб подходящее, пусть не выходит

130

Твой осторожный корабль в плаванье против волны.

Нам прорицанья дает не во всякое время оракул,

Даже во храмы для нас доступ открыт не всегда.

Знаю, доколе все остается в Риме, как ныне,

Горе народу доколь не омрачает лица,

135

Радостный ныне и впредь, наравне с Капитолием чтимый,

Августов дом доколь мир сохранит и покой, —

До тех пор для тебя возможным сделают боги

Доступ и тщетны твои, верь мне, не будут слова.

Если она занята, отложи свое начинанье,

140

Бойся надежду мою лишнею спешкой сгубить.

Но и не мешкай, не жди, чтоб совсем она стала свободна:

Времени нет у нее даже себя умастить.

Как соберутся отцы досточтимые в зданье сената,

Ты постарайся пройти к ней через множество дел.

145

Если удастся тебе приблизиться к лику Юноны,

Помни о том, за кого ты начала хлопотать.

Трудно меня оправдать: обойди обвиненье молчаньем,

Речи свои ограничь проникновенной мольбой.

Тут промедленья слезам не давай и, к земле преклоняясь,

150

Руки свои протяни прямо к ногам божества.

Лишь об одном умоляй: от врагов чтобы дали уйти мне,

Хватит того, что судьба стала мне злейшим врагом.

Многое можно сказать, но ты, объятая страхом,

Разве что это одно сможешь, дрожа, прошептать.

155

Знаю, не будет вреда для тебя. Она угадает,

Что лишь величье ее так испугало тебя.

Будет неплохо и то, что слова прервутся слезами.

Слезы, бывает порой, значат не менее слов.

Пусть для того, что начнешь, окажется день благосклонным,

160

Час подходящим и все знаменья будут добры.

Только сначала в огонь, на святом алтаре разведенный,

Ладан великим богам с чистым вином принеси.

К Августу прежде других богов обращайся с молитвой,

К благочестивым его детям и верной жене.

165

Если бы только они отнеслись к тебе благосклонно,

Верны своей доброте, глядя на слезы твои!

II. Котте Максиму

Пусть пожеланья добра, которые я посылаю,

Котта, дойдя до тебя, вправду добро принесут,

Ибо сознанье того, что ты здоров, облегчает

Муки мои, будто я сам становлюсь здоровей.

Многие, слабы душой, покидают изодранный парус,

Ты, словно якорь, один держишь разбитый корабль.

Преданность славя твою, гетов забыть я о людях,

Что повернулись спиной вместе с Фортуной ко мне.

Молния бьет одного, а страх нагоняет на многих,

Кто поражен, от того вся отшатнется толпа.

Лишь начинает стена грозить возможным паденьем,

Вмиг очищают вокруг место тревога и страх.

Кто из пугливых с больным не стремится избегнуть общенья,

Чтобы самим от него близкий недуг не схватить?

Вот почему и к друзьям, что скорей поспешили покинуть

В страхе чрезмерном меня, нет неприязни в душе.

Нет, не то, чтобы в них и верность, и добрая воля

Вовсе исчезли, — богов грозных боялись они.

Были, пожалуй, они чересчур осторожны и робки,

Злыми, однако, назвать я их никак не могу.

Искренне милых друзей прощает чистое сердце,

С радостью их от любой освобождая вины.

Пусть же свободно вздохнут, и пусть им будет порукой

Верное слово мое: эту вину им простят.

Вы же, немногие, вы — всех лучше. В трудную пору

Вы не считали за стыд всячески мне помогать.

Только тогда и умрет благодарность за ваши услуги,

Как погребальный огонь в пепел меня обратит.

Нет, я ошибся: она с моей не кончится жизнью,

Если творенья мои будет потомство читать.

Тело бескровное — дань печальному месту сожженья,

Имя и честь не умрут в пламени сложенных дров.

Знаю: погиб и Тесей, и верный спутник Ореста,

В славе своей между тем живы и тот и другой.

Часто и вас восхвалять отдаленные станут потомки,

Будете в песнях моих яркою славой сиять.

Знают уже и теперь о вас савроматы и геты,

Ибо величье души здешние варвары чтут.

Преданность вашу на днях я стал хвалить перед ними

(Знаю и гетский теперь я, и сарматский язык).

Вдруг отозвался старик, стоявший с прочими рядом,

И, обратившись ко мне, молвил такие слова:

«Очень знакомо и нам, чужеземец, понятье о дружбе,

Здесь, где, далеко от вас, в Понт изливается Истр.

Место в Скифии есть, что зовется издревле Тавридой

И отстоит от страны гетов не так далеко.

В этой земле — не стыжусь отчизны — я и родился.

Феба родную сестру там почитает народ.

Там и по нынешний день есть храм, и четырежды десять

К мощным колоннам его в гору ступеней ведут.

Здесь, повествует молва, небесный кумир находился;

Цело подножье его, хоть и пустое стоит.

Камень алтарный, что был по природе своей белоснежным,

Красным от крови людей сделался, цвет изменив.

Женщина правит обряд, не знавшая факелов брачных;

Выше скифских подруг знатностью рода она.

Нашими предками был такой установлен обычай:

Должен был каждый пришлец пасть под девичьим ножом.

Правил в те годы Фоант, и у вод Эвксинского Понта,

Близ Меотиды никто не был, как он, знаменит.

Это при нем, говорят, Ифигения к нам совершила

Долгий, неведомо как, прямо по воздуху путь.

Будто бы силой ветров сокрытую тучей Диана

За море перенесла и поселила у нас.

Долгие годы потом верховною жрицею храма

Против воли она правила мрачный обряд.

Вдруг принесли паруса ладью, и два чужеземца

Юные на берег наш вместе ступили ногой,

Сверстники и друзья; имена сохранило преданье:

Звался Орестом один, звали другого Пилад.

Тотчас же их отвели к алтарю жестокой Дианы,

Руки обоим связав крепким ремнем за спиной.

Жрица-гречанка водой очистительной их окропила,

Ленту обвила вокруг их белокурых голов.

И, готовя обряд, виски украшая повязкой,

Повод стараясь во всем для промедленья найти,

«Юноши, — им говорит, — не я жестока, простите!

Варварский край мне велит варварский править обряд!

Так установлено здесь. Но куда вы путь свой держали,

К таврам откуда приплыл ваш злополучный корабль?»

Так им сказала она, и, родины имя услышав,

С радостью в них узнает дева своих земляков.

«Пусть один, — говорит, — будет заклан в жертву богине,

С вестью в родные места пусть возвратится другой».

К смерти готовый Пилад торопит Ореста в дорогу,

Спорит Орест. Умереть каждый за друга готов,

Только в этом друзья прийти не могут к согласью, —

Прежде всегда и во всем были они заодно.

Юноши спорят еще, продолжая в любви состязаться,

Брату спешит между тем дева письмо начертать.

Брату писала она, а тот, кто ждал порученья, —

Вот что бывает с людьми! — был ее собственный брат.

Часа не медля, они кумир похищают из храма,

Тайно уводят корабль вдаль по безбрежным волнам.

Крепкая память о них, об их удивительной дружбе

В Скифии даже теперь, через столетья, жива».

Только закончил старик давно известную сказку,

Сразу одобрили все доблесть и верность друзей.

Значит, и в этих местах, которых нету жесточе,

100

Истинной дружбы пример гетам волнует сердца.

Что же должны совершить друзья, рожденные в Риме,

Если такие дела трогают варваров злых?

Ты добротою души и всегда отличался к тому же,

И благородство твое чистый твой нрав подтверждал.

105

Это признал бы Волез, твоего отца прародитель, *

Нума бы это признал, матери предок твоей. *

Им не пришлось бы краснеть, что прибавилось прозвище Котты *

К их родовым именам: пал бы их дом без тебя,

Славных мужей череду продолжая достойно, ты вспомни,

110

Что завещали они падшим друзьям помогать.

III. Фабию Максиму

Если ты можешь хоть час уделить опальному другу,

Фабиев рода звезда, Максим, побудь у меня.

Я рассказать бы хотел о том, что нынче увидел,

Что померещилось мне или приснилось во сне.

Ночь наступила уже; сквозь двойные оконные створки

В комнату свет проникал полной почти что луны.

Сон сошел на меня — от забот наш единственный отдых.

Я утомленное днем тело на ложе простер.

Вдруг задрожал надо мной потревоженный крыльями воздух,

И заскрипело слегка, тихо качнувшись, окно.

В страхе на левом локте приподнялся я на постели,

Дрогнуло сердце, и вмиг прогнанный сон улетел.

Встал предо мною Амур с лицом, искаженным печалью,

Ложа кленового он левой касался рукой.

Не было больше на нем ожерелья и яркой повязки,

Не были даже слегка прибраны кудри его.

Мягкие пряди волос, растрепавшись, лицо прикрывали,

Перья растрепанных крыл видел воочию я.

Так же они торчат на спинке воздушной голубки,

Если в руках у людей долго пробудет она.

Сразу его я узнал — ведь никто не известен мне лучше! —

И, не стесняясь ничуть, так обратился к нему:

«Мальчик, воспитанник мой, моего изгнанья причина,

Лучше бы вовсе тебя я в обученье не брал!

Ты и сюда залетел, где люди мира не знают,

Где покрывается льдом на зиму варварский Истр?

Что тебя привело? Наши бедствия хочешь увидеть?

Знай же, ты сам из-за них стал ненавистен для всех.

В юности я от тебя записал шутливые песни,

Где шестистопному вслед стих пятистопный идет.

Ты не хотел, чтобы я меонийской прославился песней,

Не поощрял воспевать подвиги славных вождей.

Факел горящий и лук ослабили силу таланта,

Если он, пусть небольшой, все-таки был у меня.

Ибо, пока твою власть и власть твоей матери пел я,

К более важным трудам был неспособен мой ум.

Мало того: на беду я глупую создал поэму,

Чтобы искуснее ты стал от науки моей.

Было несчастному мне за нее наградой изгнанье

В самый далекий из всех, мира не знающий край.

Разве Эвмолп Хионид такое сделал Орфею?

Разве когда-то Олимп с Марсием так поступил?

Разве Хирон получил от Ахилла такую награду?*

Разве от Нумы ущерб в чем-нибудь знал Пифагор?

Перечислять имена по столетиям долгим не стану, —

Только меня одного мой ученик погубил.

Я ли тебе не давал наставленья и стрелы, проказник?

И за науку мою так ты меня одарил!

Сам ты ведь знаешь и всем подтвердить под клятвою мог бы,

Что не хотел я стихом брачному ложу вредить.

Я сочинял не для тех, у кого касаются ленты,

Скромности знаки, волос, длинные платья — ступней.

Разве тому я учил, как замужних обманывать женщин,

Чтобы не знали они, кто их ребенку отец?

Я ли не сам возбранял касаться этих книжонок

Тем, которым закон тайно любить не велит?

Впрочем, к чему это все, если верят, что я подстрекаю

К блуду людей, хоть его строгий закон запретил?

Все же — и пусть у тебя не знают промаха стрелы,

Пусть не угаснет твоих факелов быстрый огонь,

Правит державою пусть и страну за страной покоряет

Цезарь, который тебе через Энея родня, —

Все же добейся, чтоб он не остался ко мне непреклонным,

Чтобы для ссылки моей сносное место отвел».

Вот что, привиделось мне, я крылатому мальчику молвил,

Он же, привиделось мне, речью такой отвечал:

«Стрелы — оружье мое, мое оружие — факел,

Цезарь и милая мать будут порукою мне

В том, что запретному я у тебя никогда не учился

И что в «Науке» твоей нет никакого вреда.

Если бы так же легко ты мог и в другом оправдаться —

В том, что тебе нанесло больший, ты знаешь, ущерб.

Что бы то ни было, нам бередить эту рану не стоит,

Ты ведь не можешь сказать, что не виновен ни в чем.

Может, ошибкою ты называешь тяжкий проступок,

Так что заслуженный гнев был не тяжеле вины.

Все же на крыльях сюда я путь огромный проделал,

Чтобы тебя увидать и чтоб утешить тебя.

Был я в эти места когда-то матерью послан,

Деве фасийской пронзить сердце моею стрелой.*

Ныне, столетья спустя, вторично здесь появиться

Ты заставляешь меня, друг мой и верный солдат.

Слушай: страх позабудь, смягчится Цезаря сердце,

И по молитвам твоим доброе время придет.

Пусть промедленье тебя не страшит: уже близок желанный

Миг, и радость триумф всем без изъятья несет.

В день, когда счастлив весь дом, когда дети и Ливия рады,*

В день, когда счастлив ты сам, нашей отчизны отец,

В день, когда, счастья полны, поздравляют люди друг друга,

В день, когда шлют к небесам жертвенный дым алтари,

В день, когда доступ для всех открыт в святейший из храмов,

В этот, надеюсь я, день сбудутся наши мольбы».

Молвил — и то ли он сам растаял в воздухе легком,

То ли начали вновь бодрствовать чувства мои.

Думать могу ли, что ты плохо примешь слова мои, Максим?

Легче уж мне лебедей черными счесть, как Мемнон.

Только ведь черной смолой не станет млечная влага,

Будет сверкать белизной вечно слоновая кость.

Духу под стать твоему твой род. Благороднейшим сердцем,

100

Как у Алкида простым, был ты всегда наделен.

Зависть, бесплодный порок, несовместна с нравом высоким,

Низкой ползучей змеей вьется она по земле.

Твой же возвышенный дух поднимается даже над родом,

Славное имя твое все же не выше души.

105

Пусть другие вредят несчастным и страх им внушают,

Пусть им грудь острием, смоченным в желчи, язвят.

Дом твой привычен для всех, кто в беде о помощи молит, —

В их число, я прошу, ты и меня допусти!

IV. Руфину

В этом своем письме из понтийской крепости Томы

Шлет Руфину Назон чистосердечный привет

С дружеской просьбой прочесть его «Триумф» благосклонно,

Если уже добрела в Город поэма моя.

Скромный это труд, своего недостойный предмета…

Все же дерзну просить: будь покровитель ему!

Крепкий и так здоров, что нужды ему в Махаоне —

Ищет в искусстве врача помощи тяжко больной.

Так и поэты: большой не нуждается в мягком судействе,

Он и придирчивый слух песней легко покорит.

Я же, чей гений давно пригас в неизбывных страданьях.

(Или был искони дар мой совсем не силен?),

Слишком слабый, увы, я нуждаюсь в доброй поддержке, —

В ней откажи — и все прахом пошло для меня!

Книги мои всегда невзыскательной просят оценки,

Этой же все нрава на снисхожденье даны.

Трудно ль триумф описать, если ты его видел воочью,

Что рисовать и как, память подскажет руке.

Я же в стихах только то закрепил, что жадное ухо

Выхватило из молвы, мне заменявшей глаза.

Разве можно равнять рассказом рожденное чувство

С тем порывом, какой зрелище в нас возбудит?

Золота блеск, серебра и пурпура, — все, что пленяло

Взоры, а я не видал… мне не об этом тужить!

Но племен, но стран воплощенные образы — вот что

Песню питало б мою, сцены разыгранных битв!

Лица пленных царей, зеркала их дум затаенных,

Нам помогли бы вложить что-то живое в стихи;

А всенародный восторг, упоенье, рукоплесканья

Самый косный дух воспламенить бы могли.

Я бы воспрянул к труду при этом ликующем клике,

Как на призыв трубы к битве солдат-новичок.

Пусть душа холодна, как снег и лед, холоднее

Этой студеной страны, где истомился Назон, —

Сразу б моя оттаяла грудь, как только, сияя

На колеснице своей, взору явился бы вождь.

Стих мой не память глаз, только смутные слухи питали —

Значит, законно прошу милости я у друзей.

Ни вождей, ни стран не мог я назвать поименно,

Просит работы рука — не с чем работать руке.

Много ль молва донесла о свершенном? Ничтожную долю

Много ль поведать мог к письмах к изгнаннику друг?

С правом бесспорным прошу: не взыщи, любезный читатель,

Если ошибся я в чем, что-то совсем пропустил.

Лире, настроенной в лад хозяина жалобам долгим,

Было трудно, добавь, в радостном строе запеть.

Трудно счастливые шли слова на смену печальным —

Радоваться для меня стало в новинку, Руфин.

Как с отвычки глаза избегают яркого солнца,

Так веселью давно помыслы чужды мои.

Вот и еще: во всем мила новизна. За услугу,

Если ты с ней запоздал, — благодаренья не жди!

Надо думать, немало стихов о великом триумфе

Ходит из уст в уста, читано наперебой.

Свежею их струей утолил свою жажду читатель,

Что ему чаша моя с теплой и мутной водой!

Я не медлил творить, не леность причиной задержки —

Но проживает Назон чуть не у края земли.

Весть пока доплелась до меня, да пока сочинял я

Спешно стихи и к вам шли они — год миновал!

Немаловажно и то, подобрался ли к розам ты первый,

Иль запоздалой рукой грабишь обобранный куст.

Диво ли, если в саду, где лучшим другой поживился,

Ты на достойный венок вдоволь цветов не нарвешь?

Просьба к поэтам: вкривь не толкуйте! Не с вами тягаться

Ищет Муза моя — лишь оправдаться самой.

Общая служба у нас, нам равно святая, поэты

(Если несчастных певцов ваш не чурается хор)!

Были вы частью моей души, друзья, и сегодня

Я и в разлуке к вам думой привычной тянусь.

Так позвольте вручить стихи мои вашей защите, —

Сам за них говорить я не могу на суде.

После смерти придет признанье — а на живого

Черная злоба тайком точит завистливый зуб.

Если жалкая жизнь — подобие смерти, меня вам

Впору земле предать, чтоб довершилась судьба.

Что же! Пусть этот плод трудов моих каждый осудит, —

Станет ли кто хулить истую ревность мою?

Пусть недостало сил — похвалы достойно усердье;

Истая ревность моя, верю, угодна богам!

Благочестивый бедняк придет к алтарю — и приятен

Богу ягненок его с тучным быком наравне.

Столь велик мой предмет, что один творец «Энеиды»

Мог бы принять на плечо гордую тяжесть его.

Как элегии ломким стихам на неравных колесах

Груз неподъемный нести — гордых побед торжество?

Выбор смущает меня, какой размер предпочту я?

Близок второй триумф: будешь ты, Рейн, покорен! *

Если не лгут слова вдохновенных поэтов: готовьте

Новый Юпитеру лавр, старым не дав почернеть.

Это не я говорю с берегов реки, из которой

Воду недобрую пьет незамиренный сармат.

Это божий глас, это бог моим сердцем владеет,

Мне повелел вещать, речь мою тайно ведет.

Ливия, медлишь зачем? Колесницу готовь для триумфа —

Установила тебе срок непреложный война.

Мечет Германия в нас вероломно бессильные копья —

Это тем больший вес слову пророка дает.

Сбудется скоро оно, поверь, — в колеснице почета

100

Сын повторный триумф справит со славой двойной.

Ты багряницу готовь — облачить победителя плечи,

Сам изберет чело, не обознавшись, венец.

Шлемы пусть и щиты самоцветами, золотом рдеют,

Пусть вознесется трофей над побежденным врагом.

105

С башнями пусть города и твердыни из кости слоновой

Наш обольщают взор яви подобьем живым.

В рубище пусть, в камышовом венке на спутанных космах

Воду Рейн понесет, кровью ее замутив.

Дайте пленным царя отличья их и уборы, —

110

Пышностью тканей укрыть новой судьбы нищету.

Завоевала тебе — и завоюет еще!

Боги, не зря внушившие нам возвестить о грядущем,

Дайте свершиться скорей верным поэта словам!

VIII. Максиму

Что за подарок из Том, ломал я голову часто,

Можно было б тебе, Максим, на память послать?

Золото я бы послал, серебро послал бы охотно,

Но ты им рад, лишь когда сам одаряешь других.

Да и земля здесь совсем не богата ценным металлом,

И земледельцам его враг не дает добывать.

Часто одежды твои украшал сверкающий пурпур,

Но не сармата рука яркими сделала их.

Шерсть у овец тут груба, и доныне искусством Паллады

Женщинам этой страны не удалось овладеть.

Здесь они не прядут, но дары Церерины мелют,

Тяжкие на голове носят кувшины с водой.

Здесь с виноградной лозой не дружат статные вязы,

Осенью ветви не гнет тяжесть созревших плодов.

Скорбную только полынь родит невзрачное поле, —

Горечь ее отдает горечью этой земли.

Так что по мне, ничего в суровой области Понта

Не было, что подарить близкому я бы хотел.

Я посылаю тебе в колчане скифские стрелы, —

Пусть обагрятся они кровью врага твоего.

Вот какими здесь тростинками пишутся книжки,

Вот какая из Муз здесь процветает у нас!

Совестно мне посылать такой ничтожный подарок

Другу, но все же его ты благосклонно прими.

Книга четвертая

II. Северу

Славных царей преславный певец, письмо ты читаешь

Из неприветной страны гетов лохматых, Север!

Имя твое досель обходил я в книгах молчаньем,

В чем, по правде сказать, я сознаюсь со стыдом.

Но, хотя не в стихах, каждый раз ответные письма

Я на письма твои неукоснительно слал.

Только стихов не дарил в доказательство памяти добром

Много ли смысла дарить то, чем даримый богат?

Кто ж Аристею мед, кто Вакху фалерн предлагает?

Злак Триптолему зачем? Иль Алкиною плоды? *

Грудь плодоносна твоя — по нивам всего Геликона

Труженик ни один жатвы богаче не снял.

Слать к такому стихи — как в лес наваливать листья,

Вот почему до поры с этим я медлил, Север.

Впрочем, и гений мой не ответит на зов, как бывало, —

Пашет морской песок плугом бесплодным Назон.

Тина, бывает, забьет русло, придушит источник,

И, обессилев, никак не просочится вода.

Так заложила мне грудь непробойная тина лишений,

И не польются стихи прежней обильной струей.

Если б на этой земле самого поселили Гомера,

Он превратился бы тут в дикого гета, поверь.

Ты уж прости, я и сам признаю: распустил я поводья,

Дело забросил свое, пальцы писать не хотят.

Тот высокий порыв, что возносит мысли поэта —

Был он мне так знаком, ныне забыл он меня.

Нехотя выну подчас дощечку, нехотя муза,

Словно неволят ее, руку приложит к труду.

Мало, а то и совсем никакой мне утехи в писанье,

Радости нет вязать в стройном размере слова.

То ли затем, что в стихах никогда мне не было пользы,

Что, напротив, от них все мои беды пошли;

Или затем, что слагать стихи, никому не читая, —

То же, что миму плясать мерную пляску во тьме.

Слушатель рвенья придаст, от похвал возрастет дарованье,

Слава, шпоры вонзив, к мете ускорит твой бег.

Кто нас прослушает здесь? Желтогривые разве кораллы *

Или кого там еще Истр полудикий вспоил?

Но в одиночестве что мне начать? Чем досуг мой печальный

Стану я тешить и как долгие дни коротать?

Я не привержен вину, ни игре обманчивой в кости —

То, в чем обычно дают времени тихо уйти.

Не привлекает меня (даже если бы вечные войны

И не мешали тому) новь поднимать сошником.

Вот и осталась одна холодная эта услада,

Дар Пиэрид — богинь, мне услуживших во зло.

Ты же, кого счастливей поил Аонийский источник,

Преданно труд люби, пользу дающий тебе,

Свято музам служи и что-нибудь из сочинений

Самых недавних твоих нам на прочтенье пришли.

III. Непостоянному другу

Жаловаться ль? Умолчать? Обвинить, не назвав твое имя,

Иль без зазренья открыть каждому, кто ты такой?

Нет, обойдусь без имени здесь — или жалобой нашей

Я, и ославив, создам прочную славу тебе.

В крепком пока я плыл корабле, с устойчивым килем,

Первым ты был готов в море пуститься со мной.

Ныне ж, едва судьба нахмурилась, ты на попятный —

Видно, боишься, что друг помощи станет просить!

Даже делаешь вид, что со мной никогда и не знался,

Имя заслышав «Назон», спросишь: «Да кто он такой?»

А ведь Назон — это я, и нас, хоть забыть предпочел ты,

Чуть ли не с детских лет связывал дружбы союз.

Я тот самый, кому поверять спешил ты заботу,

Кто и в забавах тебе первым товарищем был.

Тот я, с кем тесно ты в домашнем дружил обиходе,

Тот я, чью Музу, хваля, ты бесподобной назвал.

Тот я, о ком теперь, вероломный, не знаешь ты, жив ли,

Да и не спросишь. Зачем? Ты-де с таким не знаком!

Если меня в те дни не любил — значит, ты притворялся,

Если же искренним был — ты легковесней коры.

Спорь! За какую, открой, изменил нам обиду? Но если

Жалобы ложны твои, тем справедливей моя.

Наша какая вина не велит тебе прежним остаться?

Или вменяешь ты нам наше несчастье в вину?

Если ты мне ничем не помог — ни советом, ни делом,

Хоть бы прислал письмо, два бы словечка черкнул!

Где там! Верю с трудом, но ходит молва, что и словом

Только чернишь ты меня, падшего злобно клеймишь.

Что, безумный, творишь? А вдруг отвернется Фортуна?

Сам ты себя лишил права на слезы друзей!

Непостоянство свое скрывать не хочет богиня;

Глянь — на вертящийся круг встала нетвердой ногой.

Легкая, словно листок, она ненадежна, как ветер,

Равен, бесчестный, с ней легкостью ты лишь один.

Все, что людям дано, как на тонкой подвешено нити:

Случай нежданный, глядишь, мощную силу сломил.

Кто на земле не слыхал о богатствах и роскоши Креза?

Но, как подачку, жизнь принял он в дар от врага.

Тот, кто в страхе держал под всесильной рукой Сиракузы,

Низким кормясь ремеслом, впроголодь, сверженный, жил.

Кто Великого был сильней? * Но голосом тихим

Помощи, робкий беглец, он у клиента просил.

Муж, пред которым вчера склонялись, покорствуя, земли,

В тесном жилье бедняка нищим из нищих стоял.

Славный триумфом двойным — над кимврами и над Югуртой —

Тот, в чье консульство Рим праздновал столько побед,

Марий лежал в грязи, укрывая в болотной осоке

Мужу такому никак не подобавший позор. *

Все начинанья людей — игрушка божественной власти;

Час течет — но от нас скрыто, чем кончится он.

Если бы кто мне сказал: «Жить ты будешь на водах Эвксина,

Вечно страшась, что гет ранит стрелою тебя», —

«Что ты! Испей, — ответил бы я, — очистительных соков,

Сколько их могут родить всей Антикиры луга!» *

Все же я здесь и, хотя б остерегся стрел ядовитых,

Пущенных смертной рукой, — стрел божества не уйти,

Ты же в страхе живи и радостью не похваляйся:

Только сказал — и она вмиг обернулась бедой.

VII. Весталису

Присланный ныне к нам, на берег Эвксина, Весталис,

Здесь, под Полярной звездой, римский закон утвердить,

Сам ты узнал, каков этот край, где меня поселили,

И справедливость моих жалоб везде подтвердишь.

Юный внук альпийских царей! * Если ты мой свидетель,

Веру скорей обретет наша неложная речь.

Видел и ты, как в лед застывает Понт на морозе,

Как без кувшина вино форму кувшина хранит.

Видел, как груженый воз с воловьей упряжкой по Истру —

Посуху стрежнем реки гонит отважный язиг.

Знаешь и то: в кривом острие здесь яд посылают,

Чтобы, вонзаясь, стрела смертью грозила вдвойне.

(Только об этой беде ты издали знай: самолично

Не довелось бы тебе с нею спознаться в бою!)

«Первый метатель копья манипула первого» * — этим

Званьем недавно тебя воинский труд увенчал.

И означает оно немалый почет — но достойна

Трижды славнейших наград ратная доблесть твоя.

Помнит Дунай, как сильной рукой ты в пурпур недавно

Воды окрасил его, с гетскою кровью смешав.

Помнит мятежный Эгис, как его усмирил ты — и ложен

Был тот дерзкий расчет на неприступность горы:

За облака вознесен, не так в оружии город

Видел надежный оплот, как в положенье своем.

Дерзкий враг отобрал Эгис у царя ситонийцев

И, отобрав, держал взятое в цепких руках;

Но по реке на судах пришел Вителлий * и грозно

Против гетских сил выстроил свой легион.

И у тебя, достойнейший внук благородного Донна,

Жажда зажглась в груди ринуться в сечу мужей.

Издалека приметный для глаз сверканьем доспехов,

Не пожелал ты скрыть храбрость свою хоть на миг;

Шел напролом, одолев и булат, и гордую кручу,

Шел сквозь частый град падавших с выси камней.

И не явились тебе помехой дротиков стаи,

Черные тучи стрел с ядом змеи в остриях.

В шлеме тростинки торчат, многоцветными перьями вея,

Негде в разбитый щит новой вонзиться стреле.

Он и от прежних тебя не укрыл. Но с думой о славе

Боль пламенеющих ран ты не хотел замечать.

Так, мы помним, Аякс против Гектора бешено бился, *

Факелоносцев разил — и отстоял корабли!

Грудь на грудь пошли. Скрестили мечи в рукопашной.

Время железу решить яростной битвы исход.

Что ты в бою тогда совершил, о всем не поведать,

Скольких убил врагов, как и кого одолел:

Ты бы считал и не счел те груды порубленных гетов,

Всех, кого попирал в битве победной стопой.

Младшие брали пример со старшего: в сечу кидались,

Много приняли ран, подвигов много свершив.

Но настолько же всех превзошел ты отвагой, насколько

Самых ретивых коней в беге обгонит Пегас.

Вновь покорен Эгис, и подвига верный свидетель,

Стих мой векам передаст славу, Весталис, твою.

VIII. Суиллию

Долго, ученейший муж, не слал ты мне вести, Суиллий,

Но запоздалому все ж рад я письму твоему:

В нем обещаешь ты нам, что помощь подашь, если вышних

Благочестивой мольбой к милости можно склонить.

Пусть не успеешь ни в чем, я в долгу у душевного друга,

Ибо в заслугу зачту эту готовность помочь.

Только б на долгий срок твоего достало порыва,

Не охладили б его вечные беды мои.

Тесная связь родства (да продлится она нерушимо!)

Мне как будто дает право на дружбу твою.

Та, что тебе женой, для меня как дочка родная,

Та, что женою мне, зятем тебя назвала.

Горе! Ужель, прочитав эти строки, лицо покривишь ты

И устыдишься признать наше с тобою родство?

Только в толк не возьму, чего здесь можно стыдиться, —

Разве того, что на нас счастье не хочет смотреть?

Станешь ли ты выверять родословную нашу, увидишь:

Всадниками искони прадеды были мои.

Ну, а захочешь узнать о нравах моих, убедишься:

Нет на мне пятна, кроме оплошности той.

Если надеешься впрямь что-то выпросить нам у бессмертных,

Ты обратись к божеству голосом истой мольбы.

Юноша Цезарь — твой бог! * Его склони к милосердью!

Этот алтарь ты чтишь, знаю, превыше других.

Цезарь молящим не даст возносить напрасно молитву

Пред алтарем. Ищи помощи здесь для меня.

Благоприятное пусть оттуда дойдет дуновенье,

И затонувший челн вмиг из пучины всплывет.

Я на высоком огне воскурю торжественный ладан,

Буду свидетелем я силы всевластных богов.

Но беломраморный храм я тебе не воздвигну, Германик, —

Средства мои подточил горький судьбы поворот.

Пусть тебе города, процветая, храмы возводят, —

Благодарит Назон тем, что имеет, — стихом.

Знаю, скуден мой дар, я малым плачу за большое,

За возрожденную жизнь только слова приношу.

Но кто лучшее дал, что мог, свою благодарность

Этим сполна изъявил — тщетной не будет она.

Ладан, в горсти бедняком принесенный, не меньше угоден,

Нежели тот, что богач чашами сыплет в огонь.

Агнец молочный и бык, растучневший на травах Фалиска,

Оба Тарпейский алтарь кровью своей оросят,

Впрочем, нередко герой из услуг наиболее ценит

Ту, что окажет ему, песни слагая, поэт.

Песня деянья твои широко прославит по свету,

Песня в смене веков славе померкнуть не даст.

Песнями доблесть жива; через них далеким потомкам,

Тленья избегнув, она весть о себе подает.

Старость все сокрушит, растлит и железо и камень,

Сила не может ничья времени силу сломить.

Но писанья живут. По ним Агамемнона знаем,

Знаем и тех, кто пошел с ним или против него.

Кто бы без песни знал о дерзких семи ратоборцах —

Как они в Фивы пришли, что их постигло потом?

Да и богов создает, если молвить дозволено, песня:

Их величье мертво без воспевающих уст.

Знаем: Хаос был, изначальной природы громада, —

Был, и распался, и стал сонмом своих же частей.

Знаем: дерзнувших достичь небесной державы гигантов

В Стикс каратель низверг, грянув из тучи огнем.

Знаем: бессмертье дала победа над индами Вакху;

Знаем: Эхалию взяв, стал олимпийцем Алкид.

Если, о Цезарь, твой дед вознесен за свою добродетель

В небо звездой, то и здесь праздною песнь не была.

Пусть же, если есть в нашем гении жизни толика,

Пусть, Германии, тебе отдана будет она.

Сам поэт, отвергать ты не станешь услуги поэта

И по достоинству их можешь ты сам рассудить.

Если бы имя тебя не призвало к делам высочайшим,

Стал бы ты, как обещал, славой и гордостью муз.

Ты нам не песню давать предпочел — но предметы для песен:

Вовсе расстаться с ней разве ты можешь, поэт?

То сраженье ведешь, то слова под размер подбираешь,

Что для другого труд, стало досугом твоим.

И, как привержен равно Аполлон кифаре и луку, —

Ту ли, другую ль струну тут же готов натянуть, —

Так и в поэзии ты преуспел, и в искусстве правленья,

С Музой в сердце твоем рядом Юпитер живет.

Но коль скоро и нам испить дозволено влаги

Той, что забила ключом из-под копыта коня, —

Пусть нам поможет она предаться единому делу,

Общей и мне и тебе вместе святыне служить.

Край покинуть пора, слишком близкий к диким кораллам,

В шкуры одетым, от вас, лютые геты, уйти!

Если нельзя в отчизну вернуть, пусть изгнаннику место

Ближе к Риму дадут и к авзонийским лугам, —

Место, откуда б Назон героя подвигам новым

Незапоздалую мог песнями дань приносить.

А чтоб моя молитва дошла, ты тоже, Суиллий,

Бога проси за того, кто тебе чуть ли не тесть.

IX. Грецину

Не откуда бы рад — откуда позволено, с Понта

Ныне Грецину Назон слово приветствия шлет.

Волей богов дошло бы оно в то первое утро,

Как понесут пред тобой фасции — дважды по шесть!

Раз уж взойдешь без меня ты консулом на Капитолий,

Раз в толпе друзей я не предстану тебе,

Пусть в положенный день от лица своего господина

Выскажут эти стихи все, что он хочет сказать.

Если бы я родился под счастливой звездою и если б

Шло мое колесо не на разбитой оси, —

Долг приветствия, тот, что сейчас письмо выполняет,

Сам я мог бы тогда выполнить словом живым,

И, поздравляя, к словам добавил бы я поцелуи,

Видя в почете твоем равный почет для себя.

Так, наверно, в тот день загордился бы я, что едва ли

Дом бы нашелся вместить чванную радость мою.

Шествуешь ты, окружен священным сонмом сената,

Я же, всадник, бегу, консула опередив!

Но, хоть и рад бы стоять к тебе поближе, я счастлив,

Что бок о бок с тобой места для всадника нет.

В давке пускай оттеснили б меня, — я и тут не жалел бы:

Что многолюдна толпа, был бы доволен вдвойне.

С радостью я бы смотрел, как все прибывает народу,

Как далеко идти этим бессчетным рядам.

Жадно, как зритель простой, я все пожирал бы глазами,

Вплоть до одежды, поверь, до багряницы твоей.

Стал бы разгадывать я рисунки на кресле курульном,

Знаки, что вывел резец по нумидийской кости.

А когда возвели бы тебя на Тарпейские выси

И пролилась бы кровь жертвы твоей на алтарь,

Вместе тогда б и моей благодарственной тайной молитве

Внял обитающий там — в сердце святилища — бог!

Я бы не на алтаре возжег ему ладан, а в сердце,

Трижды, четырежды рад власти почетной твоей.

Там стоял бы и я средь твоих приверженцев верных,

Если бы милость судеб в Рим возвратила меня,

Зрелище то, которым теперь я мысленно тешусь,

Стало б тогда для меня зримой усладою глаз.

Иначе суд божества решил — справедливый, наверно:

Кару приняв, к чему нашу вину отрицать?

Дух, однако, избег изгнанья — я взором духовным

Праздничный твой наряд, фасции вижу твои.

Вижу мысленно я, как вершишь ты суд всенародно.

В тайных советах твоих мысленно рядом сижу.

Вижу, доходы сдаешь с торгов на все пятилетье —

Их наперед оценив честно и правильно сам.

Вот, единственно лишь о народной пользе ревнуя,

Речью искусной своей ты покоряешь сенат.

Вот, воздавая богам от Цезарей благодаренье,

Жертвенных тучных быков белые выи разишь.

А завершив мольбы о важнейшем, попросишь, быть может,

Чтобы гнев положил Цезарь на милость ко мне.

Пусть разгорится огонь под жертвой высоко и ярко

В добрый знак, что твой принят богами призыв.

Хватит сетовать нам! В одиночестве, как лишь возможно,

Консульства я твоего славу отпраздную здесь.

Ждет нас радость к тому ж и вторая, первой не меньше:

В почестях этих тебе будет преемником брат.

Пусть полномочья твои, Грецин, с декабрем истекают,

В первый январский день примет правление Флакк.

В преданной вашей любви обоюдно вы будете рады:

Фасциям братним ты, он же взаимно твоим.

Дважды консулом брат и сам ты консулом дважды

Будешь — так осенит слава двойная ваш дом.

Но, хоть безмерна она и хотя, воскормленник Марса,

Власти не знает Рим выше, чем консула власть,

Эту умножит честь величье подателя чести:

Ценен дар стократ, если даритель велик.

А потому процветать вам всегда — Грецину и Флакку —

Вам, кого так отличил Цезарь высоким судом.

В час же, когда божество от важнейших забот отдыхает,

Ваши с моими мольбы соедините, друзья!

И, если ветром дохнёт другим, ослабьте канаты,

Чтоб из стигийских вод выплыла наша ладья.

В этом году здесь начальствовал Флакк, и в его управленье *

Берег истрийский забыл грозы и беды свои.

В мире держал он, Грецин, племена беспокойных мисийцев,

Гетский лук устрашил верным двуострым мечом.

Тросмий, взятый врагом, возвратил он доблестью быстрой,

В русло Дуная влив варварской крови поток.

Ты у брата спроси, каково оно, скифское небо,

И почему, узнай, страшен немирный сосед,

Правда ль, что желчью змеи пернатые смазаны стрелы,

Что человечью кровь мерзостно льют на алтарь.

Лгу ли я, или впрямь застывает Понт на морозе,

И на югеры * льдом море одето зимой.

Скажет, — и ты спроси, какова моя слава в народе,

Как провожу, узнай, бедствия горькие дни.

Тут неприязни ко мне не питают — да и за что бы?

Пусть изменила судьба, не изменил я себе.

Тот же душевный покой, который во мне одобрял ты,

Ту же стыдливость мои запечатлели черты.

Да, таков я и здесь, в стране, где силу оружья

Учит варвар-сосед выше закона ценить.

Женщину, мужа ль, дитя — никого за все эти годы

Я никогда и ничем здесь не обидел, Грецин.

Вот потому пригрели меня в несчастье томиты

(В чем поклянусь я, увы, этой чужою землей).

Видя желанье мое, и они мне желают уехать,

100

А для себя не хотят близкой разлуки со мной.

Верь иль не верь, но издан указ — и на воске начертан! —

Коим, воздав нам хвалу, сняли налоги с меня!

И хоть не очень к лицу такая слава несчастным,

Все города окрест тем же почтили меня.

105

И благочестье мое знает город, меня приютивший:

Видит, что в доме алтарь Цезарю я посвятил.

Рядом и сын стоит, и супруга, верховная жрица, —

Новому божеству равные два божества.

Чтобы единой семью сохранить, я поставил и внуков:

110

Рядом с отцом один, с бабкою рядом другой. *

Им в рассветный час, только день на востоке забрезжит,

Я со словами мольбы ладан обильный курю.

Рвенью весь моему Понтийский берег свидетель:

Всех опроси — ничего здесь я не присочинил.

115

Знают на Понте и то: день рожденья нового бога

Щедро, насколько могу, праздную играми я.

Всем заезжим гостям известно мое благочестье,

Кто бы ни прибыл к нам из Пропонтиды сюда.

Верно, наслышан о нем и Флакк, под чьим управленьем

120

Западная сторона Понта недавно была.

Больше б хотелось давать, да богатство мое оскудело —

Но и от скудного дар радостно я приношу.

Рим отсюда далек — это делаю не напоказ я, —

Благочестивый мой долг рад исполнять в тишине.

125

Все ж и до Цезаря слух дойдет: по широкому свету

Что бы ни делалось, все ведомо будет ему.

Ты же, к богам вознесшийся бог, * ты знаешь и видишь,

Цезарь! Отныне земля взорам открыта твоим.

Там, под сводом крутым, среди созвездий ты слышишь

130

Эти мольбы, что к тебе робко возносит поэт.

Может быть, наши стихи о святом небожителе новом,

Те, что послал я в Рим, тоже дошли до тебя.

Верю: твое божество они преклонят к милосердью, —

Ведь не напрасно тебя в Риме отцом нарекли.

XIV. Тутикану

Снова пишу я тебе, кому пенял уже в песне,

Что невозможно в размер имя твое уложить.

Но ничего письмом приятного я не открою,

Разве что все еще жив, хворь кое-как одолев.

Только здоровье тому не в утеху, кто молит последней

Милости: дайте скорей эти покинуть места!

Мне безразлично, куда, в какие направиться земли —

Будет любая милей той, что простерлась вокруг.

Прямо в Сирты ладью или прямо в Харибду гоните, —

Лишь бы в глаза не видать этой немилой страны.

Я бы с радостью Истр хоть на Стикс обменял, если есть он,

В глубях под Стиксом найди реки — сменяю на них.

Хуже, чем ниве сорняк, ненавистней, чем ласточке стужа,

Мне этот край, где гет марсолюбивый живет.

Через такие слова на меня в обиде томиты,

Снова народный гнев я навлекаю стихом.

Так вот и буду всегда попадать в беду из-за песен,

Будет всегда мне во вред неосмотрительный дар?

Пальцы б отсечь, чтобы бросить писать, но медлю зачем-то.

Снова, безумный, иду грудью на то же копье,

К тем же снова плыву берегам, в те гиблые воды,

Где на подводный утес днище ладьи посадил?

Я не повинен ни в чем и чист перед вами, томиты,

Мне ваш край опостыл, вас же я, право, люблю.

Сколько ни разбирай мои многотрудные песни,

В них не найдешь строки с жалобой на горожан!

Жалуюсь на холода, на то, что набегов должны мы

Ждать отовсюду, что враг вечно в ворота стучит.

Ваши места, не людей справедливым стихом осудил я —

Вы же и сами подчас землю браните свою.

Вот же посмел тот пахарь-старик стихами поведать, *

Что навлекла на себя ненависть Аскра не зря.

А ведь поэт говорил о стране, что его породила,

Аскра ж не стала в ответ гневом поэта казнить.

Родину кто сильнее любил, чем Улисс? А не он ли

Скудость родной земли в повести запечатлел?

Едким словом меж тем не край — авзонийские нравы

Скепсий * клеймил и Рим требовал гневно к суду.

Ярый этот навет народ пропустил равнодушно,

Не повредил истцу неугомонный язык,

А на меня навлекли всенародный гнев кривотолки,

Новою наши стихи отяготили виной.

Столько бы счастья мне, насколько чист я душою!

Я никого никогда словом одним не задел.

Впрочем, будь я и впрямь черней иллирийского дегтя,

Преданных мне друзей кстати ли было б хулить?

В горькой моей судьбе вы меня обласкали, томиты,

Видно, у вас в крови эллинская доброта.

Даже родной Сульмон, родное племя пелигнов,

Не проявили б ко мне столько участья в беде.

Мне недавно у вас оказана честь, на какую

Благополучный гость вряд ли б рассчитывать мог.

Сняты налоги с меня! Кроме тех, кого по закону

Не облагают у вас, этим я взыскан один.

Сам не искал я, но в знак всенародного благоволенья

Мне на седые виски вы возложили венок.

Знайте: как Делос был гонимой угоден Латоне,

Остров единственный тот, давший скиталице сень, —

Так Томида для нас дорога: в далеком изгнанье

Нам неизменно была доброй хозяйкой она.

Только бы дали ей небожители мирную долю,

Перенесли бы к теплу с этой оси ледяной.

ПИСЬМА С ПОНТА

Книга первая

I. Бруту

Адресат этого письма из других источников неизвестен.

23-24. Антоний (триумвир, враг Августа) написал книгу о винопитии; Брут, один из убийц Цезаря, был известным оратором и философом, автором многих сочинений.

II. Фабию Максиму

Адресат — друг Августа, консул 11 г. до н. э., муж Марции, сводной сестры Августа.

39. Титий — великан, несущий в Аиде наказание за нечестье: он распластан на земле, и два коршуна каждый день терзают его вновь и вновь отрастающую печень.

78. Кровавый кумир — статуя Дианы Таврической, которой приносили человеческие жертвы, согласно мифу об Ифигении.

119. Теромедонт — скифский царь, которого охраняла свора кровожадных львов.

141. Клавдия — см. «Фасты», IV

V. Котте Максиму

Адресат — политический деятель, оратор и поэт, младший сын сподвижника Августа Мессалы, покровителя Тибулла и других поэтов. К нему же написано письмо III, 2.

21. Гебр — река во Фракии, Ликс — в Северной Африке.

79. Сиена — современный Асуан.

Книга третья

II. Котте Максиму

105. Волез — знатный сабинянин времен Ромула, родоначальник Валериев, к роду которых принадлежали Валерий Мессала и Котта.

106. Нума Помпилий был отцом Кальпа, родоначальника рода Кальпурниев, к которому принадлежала мать Котты.

107. …прибавилось прозвище Котты… — Котта принял это имя, когда был усыновлен своим дядей.

III. Фабию Максиму

41-43. Эвмолп — фракиец, сын Нептуна и Хионы, учредитель Элевсинских мистерий, таинствам которых обучил его Орфей. Олимп — знаменитый фригийский флейтист, ученик сатира Марсия. Кентавр Хирон обучал Ахилла игре на лире и другим искусствам.

79-80. Венера послала Амура по просьбе Юноны и Минервы в Колхиду, чтобы воспламенить Медею любовью к Ясону.

87. В день, когда… — В день триумфа Тиберия после победы над германцами в 13 г. н. э.

IV. Руфину

Адресат письма из других источников не известен. Речь идет о поэме, которую Овидий написал по случаю Паннонского триумфа Тиберия осенью 12 г. н. э.

88. …будешь ты, Рейн, покорен! — В 13 г. Германик возглавил римские войска в Германии.

Книга четвертая

II. Северу

Адресат письма — вероятно, Корнелий Север, поэт, друг Овидия, упоминающего его как автора поэмы о латинских царях.

10. Триптолем — любимец и спутник Цереры. Алкиной — царь феаков, хозяин волшебных садов (см. «Одиссея», VII, 112-132).

37. Кораллы — одно из причерноморских племен, обитавшее в Нижней Мёзии (нынешняя территория Болгарии).

III. Непостоянному другу

37-41. Крез — лидийский царь, побежденный Киром и помилованный им на месте казни. Дионисий Младший — тиран Сиракуз, был свергнут, бежал в Коринф, где жил заработком школьного учителя. Великий — Помпей, разбитый Цезарем и бежавший в Африку.

45-48. Марий, победитель германского племени кимвров, вторгшегося в Италию, и нумидийского царя Югурты, был вынужден, после нападения на Рим его политического противника Суллы, бежать и скрываться в Помптинских болотах.

54. Антикира — город в Фокиде, прославленный своей чемерицей, которая считалась у древних лекарством от безумия.

VII. Весталису

Адресат письма — офицер 4-го скифского легиона, принимавшего участие в завоевании города Эгиса на нижнем течении Дуная. Эгис был в 12 г. захвачен гетами, но затем отвоеван с помощью римлян союзным с ними фракийским племенем.

5. Внук альпийских царей — Весталис был в родстве с Юлием Коттием, которого Август признал властителем нескольких альпийских племен.

15. «Первый метатель копья манипула первого» — командир первого подразделения римского легиона, второй после командира легиона офицер.

27. Вителлий — очевидно, Публий Вителлий, занимавший при Тиберии важные военные должности.

41. Аякс. — О «битве у кораблей» см. «Илиада», XV, 4 II-745.

VIII. Суиллию

Адресат письма — муж приемной дочери Овидия; впоследствии был дважды обвинен в коррупции.

23. Юноша Цезарь — Германик.

IX. Грецину

Адресат письма, Помпоний Грецин (см. прим. к «Любовным элегиям», II, 10), был назначен с мая 16 г. консулом (в эпоху империи консулы назначались принцепсом). Следом за ним эту должность предстояло занять его брату Помпонию Флакку.

75. Флакк был в 15 г. командиром легиона в Мёзии, где взял город Тросмий на Дунае.

86. Югер — мера площади, равная 0,252 га.

107-110. Сын — Тиберий, супруга — Ливия, внуки — Германик и Друз.

127. Вознесшийся бог — обожествленный Август.

XIV. Тутикану

Адресат письма — второстепенный поэт, автор эпиллия «Феакида» о встрече Одиссея и Навсикаи.

31. пахарь-старик — Гесиод.

38. Скепсий — философ Метродор Скептийский, состоявший на службе у понтийского царя Митридата Евпатора и нападками на Рим заслуживший кличку «Римоненавистника».

С. Ошеров